Разговор начался с орденов и медалей, которых на празднином пиджаке Тамары Васильевны 14 штук. Большая часть из них — юбилейные, но есть здесь и по-насточшему значимые награды. Это медали «За отвагу», «Партизану Отечественной войны» и орден Великой Отечественной войны II степени. «Они боевые, вручались мне во время войны, я ими горжусь», — отметила собеседница. Потом она начала рассказывать о своей жизни, и мы ее практически ни разу не перебили — так интересно и складно говорила Тамара Васильевна о своей молодости.
Отец воевал во время Первой мировой, мама была в партизанском отряде, а сестричка погибла перед освобождением Минска
Я родилась в Донбассе, куда в 1924 году моего отца отправили из Беларуси восстанавливать регион. Тогда туда съезжались люди из России, Беларуси, Украины — был конгломерат людей всех национальностей. То, что сейчас там происходит для меня дико, потому что тогда все сообща работали, не делая разницы между русскими, украинцами и другими. Все были равны.
Папа работал на металлургическом заводе бригадиром разметчиков котельного цеха. В 1939 году отец умер от воспаления легких, ему было всего 42 года… Вот на фотографиях мой папа, он воевал во время Первой мировой, у него даже есть Георгиевский крест.
Рядом на фото — моя сестричка, она погибла в бою прямо перед самым освобождением Минска. Вот на этом фото мы с мужем, тоже участником Великой Отечественной, у него наград побольше, чем у меня. Мы прожили вместе 60 лет и три месяца…
И мама моя участвовала в партизанском движении, и брат младший был в отряде, еще совсем маленьким, он на 10 лет младше меня.
А потом маму, сироту, пригласили в Зимний дворец на ёлку, где была царская семья
У мамы очень богатая интересная биография. Была такая писательница Лидия Чарская, она писала романы домашнего плана. Мне попала в руки книга «Рыжая девочка» — биография моей мамы. Там рассказано, как ее, сироту, отвезли в Петроград, сделали нянькой, потом она случайно попала к купцу, он ее содержал до 16 лет, а после отдал учиться в придворную швейную мастерскую. Мама там училась, он оплачивал ее учебу. К сожалению, ни фамилию, ни другие данные этого человека я не знаю. Мы в детстве, скажу честно, были не очень любопытными, не расспрашивали подробности. А сейчас я думаю: как можно было не уточнить, такие вещи важные мама нам рассказывала о своей жизни!.. У этого купца умерла жена, тогда он сказал маме, чтобы она ему не звонила и на письма не отвечала, чтобы новая жена не узнала, что он какой-то девчонке оплачивает учебу. Так мама успела перед революцией закончить эту мастерскую. Их учили не только шить, но воспитывали интеллигентными людьми.
В 1916 году всех девочек, сирот, которые учились в этой швейной мастерской, пригласили в Зимний дворец на ёлку, где были царь с женой и со всеми детьми. Представляете, какое это было событие? Что они, эти девочки, в жизни видели? Мама рассказывала, что она обомлела от шикарной ёлки, а когда увидела царскую семью, так вообще была еле живая (смеется). Ей дали подарок — большой кашемировый платок, в центре которого вся царская семья, а в нем были всякие сладости. Из-за нашего большого, скажем так, интереса, он где-то потерялся…
Благодаря швейной мастерской мама была портнихой самого высокого класса. Во время НЭПа она держала шесть учениц, а после наступила другая жизнь. Когда был НЭП, по ее рассказам, всего было много: продукты возили целыми машинами, в магазинах появились товары. Как только отменили НЭП, мама прикрыла свою мастерскую — начался страшный голод. Гибли целые селения…
Из Донбасса мы с сестрой пошли в Минск пешком. В январе 1942. Прошли две тысячи километров
В 1939 году отец умер, а нас у мамы трое: сестре 15, мне 14 и брату 4 года. Тогда она решила вернуться в Минск, где жила ее тетя. Мы приехали, пошли здесь в школу. Не прошло и года, в июне 1941 года мама отпустила меня с сестрой вдвоем в Донбасс забрать оставшиеся вещи: швейную машину, настоящее богатство, и какие-то кастрюли, которые тогда были на вес золота. Мы ехали к маминым друзьям, в Минск должны были возвращаться с ними. Приехали в 11 утра на станцию, а в 12 Молотов объявил о начале войны… На станции бегали давали маме телеграммы, чтобы она скорее приезжала, и только в октябре случайно от раненного солдата мы узнали, что Минск был оккупирован.
В ноябре Донбасс оккупировали итальянцы, они были безобидными и несчастными, не свирепствовали. А в декабре пришли немцы, потеснили итальянцев и начали издавать приказ за приказом: коммунистов — сюда, евреев — сюда, если не явятся — расстрел. Это слово мы слышали постоянно. Мы там вдвоем остались, голод, у нас ничего нет, кому мы нужны?.. Там давно жила одна женщина из Беларуси, пришла к нам и говорит: пойдем в Беларусь.
У нас были пальтишко, кто-то дал галоши, теплый жакет, ватовку и мы пошли в Минск. Пешком. Это было в январе 1942 года. Ни разу нигде по два дня не задерживались — шли от деревни до деревни. Прошли две тысячи километров. Зимой, при страшном морозе, снег валил — ничего не было видно. Украина жила получше: в каждой деревне — полицейский, староста, запомнились хохлухи с семечками… Питались тем, кто что давал, на ночлег просились к людям. Сделать первый шаг, попросить еды нам, двум интеллигентным девочкам, было очень непросто. Но кушать хотелось...
Спорили-спорили, кто пойдет. Женечка была старше на год, но поменьше, чем я. Она была щупленькая и очень застенчивая, поэтому пошла я. Помню, зашла я в хату, на печи тетка лежит, а на окне сохнут куски хлеба. Я увидела это и онемела. Стояла, стояла, а потом спрашиваю: «Можно попить воды?» Она мне говорит: «Вот бери черпак и наливай». И тут из другой хаты вышел мужик, посмотрел на меня и говорит: «Це дівчинка, напевно, їсти хоче, а не води!» И вынес мне кусочек хлеба и сала. Девочки, это был праздник, наверное, самый большой в моей жизни (смеется). Так мы, переходя от деревни до деревни, за три месяца дотопали до Беларуси.
Один из партизан сказал нам: «Ни звука о том, что вы нас видели»
В Беларусь пришли… а тут такая нищета, но в каждой хате нам давали картошку, а кое-где и стакан молока. Ночевать — вообще без проблем, заходи и спи. Тогда мы встретили первых партизан. Молодые мужики с портупеями, винтовками. У Женечки во время нашего похода на ноге образовался гнойный волдырь. Они ее завели в землянку, вскрыли его, перевязали, как могли, вывели на дорогу и один из них сказал: «Ни звука никому, что вы нас видели». Я дошла только до Пухович, у меня было страшное двустороннее воспаление легких. Кровь из меня льется, температура, идти я уже не могу. В какой-то хате остановились, женщина на меня смотрит и спрашивает: «Это девочка больная?» А Женечка говорит: «Нет-нет, она просто устала». У меня начался бред, вызвали фельдшера, меня погрузили на лошадь, дали бутылку молока, кусок сала и отправили в больницу. Одни говорили: надо ехать в Осиповичи, там точно есть больница, другие отправляли в Пуховичи, где неизвестно, была ли больница. А для нас Пуховичи — это 28 километров вперед, а Осиповичи — 40 назад. Мы сказали: мы ищем маму, лучше пойдем в Минск, и он нас отвез в Пуховичи. Там была больница, где лежали все подряд: и тифозные, и раненные, и роженицы…
Женечка пошла дальше одна. Пришла в Минск в день, когда мама, уже будучи связанной с партизанами, пришла на задание. Они мне потом рассказали о трогательной сцене, которая тогда произошла. Женя зашла в дом, смотрит — мама что-то в печке варит. У нее сердце сжалось, подумала: может, и мои где-то так ходят и сказала:
— Иди, девочка, покушай.
— Мамочка, это же я!
— Томочка? А где же Женечка?
— Мама, это я, Женечка… (рассказывает со слезами на глазах).
Слезы, радость… Тетка отвела сестру в деревню к партизанам, а мама отправилась в Пуховичи за мной.
Командир, отправляя на задания, все время говорил нам: «Помните, что вы — не Зои Космодемьянские»
Она шла искать свою дочь, которую потеряла, и несла с собой листовки. Ее и так могли задержать, а она взяла листовки, которые собиралась раздать, зная, что из-за одной ее могли расстрелять. Вот так люди поступали во время войны. Не только моя мама, многие. Девочки, поверьте мне, что в Беларуси, не буду говорить за всех, было так. Я, будучи связной, знала, что в Минске могла войти в любой дом, и меня бы спрятали, не выдали. Люди, которые прожили оккупацию в Минске и не сотрудничали ни с немцами, ни с полицаями, все заслуживают Звезду героя. Прожить четыре года в этом аду, когда были и бомбежки, и расстрелы за каждый неправильный шаг. Если в этом доме убили немецкого солдата, они расстреливали всех в десяти домах справа и слева. Кто бы что ни говорил — мы все так любили свою Беларусь, что ничего не боялись. Это не значит, что я не боялась. Как написала Юлия Друнина: «Кто говорит, что на войне не страшно, тот ничего не знает о войне». Это точно. Есть, видимо, у человека какая-то защитная реакция… Я не могу сказать, страшно мне было или нет, я просто не думала об этом. Помню, что командир, отправляя на задания, все время говорил нам: «Помните, что вы — не Зои Космодемьянские и не каждая из вас выдержи пытки, мужики не выдерживают», но в душе все мы были Зоями Космодемьянскими (улыбается).
Мама пришла за мной, привела в Минск, оттуда — в деревню в отряд. Мама вывела из Минска майора-летчика, и он организовал отряд «Смерть фашизму», в котором мы были. В апреле 1943 года на нашу деревню спустился десант из 10 человек. У его командира Александра Метелкина уже был Орден Боевого Красного Знамени. Тогда для нас этот человек был важнее, чем позднее космонавт. Мы были проверенными людьми, поэтому нас сразу взяли в этот отряд. Так я стала частью спецгруппы НКГБ «Четвертые», мы с мамой и сестрой были в разведке, братик Саша тоже помогал.
Сначала наш лагерь был в деревне Дедиловичи, откуда родом мои родители, а после блокады мы переселились в деревню Заречье Смолевичского района, оттуда и ходили на задания. Меня отправляли в Плещеницы, но в основном была связана с Минском. Было так: партизаны провожали меня до деревни, там я получала «аусвайс», пропуск. В Минск ехала на немецких попутках, так же и возвращалась. Если не было машины, шла ночью пешком с окраин, которые не так серьезно охраняли, как главные дороги. Я была выносливая девочка и могла много пройти. Какие у меня были задания? Я устанавливала связь, искала явки, квартиры, куда можно смело приходить, людей, которые доставали медикаменты и оружие. Также мне нужно было искать людей, которые собирали сведения о поездах, на которых отправляют солдат, узнавали, где располагаются оккупационные власти, кто сотрудничает с немцами и так далее. У меня было шесть явочных квартир на Мясникова, Фабрициуса, Толстого: тетка, школьная подруга.
Подошли немцы к парнишке, который со мной ехал, а у него из мешка — дуло торчит…
Однажды я пришла к Нине Рудинской, подруге, и она сказала мне: тут есть парнишка, его, как и вас, война застала в Донбассе. Рема Соколов, чтобы его взяли в отряд, украл винтовку на почте, где работал — ее хотели кому-то в подарок послать, а наши патроны к ней подходят, вот он и вял. Мы ее спрятали в мешок, закрыли картошкой, завязали. А я в обычной авоське сеточкой несла три буханки хлеба, в которых прятала гранаты: мякиш доставали и клала гранаты, а в мыло клали пробирки с сильным обезвреживающим препаратом. Сейчас это кажется наивным, а тогда мы так не думали: у нас не было другого выхода, их нужно было доставлять.
Мы вышли и стояли около Комаровки, ждали немцев, чтобы к ним попроситься. Ехал поляк на тракторе, я попросила, чтобы он нас подвез. Мы сели на колеса, подъехали к выезду из Минска, стоят жандармы. Сердце в пятках, я сижу — выбора нет. Вид у меня был не очень воинственный, что там, девчонке белобрысой 18 лет, это меня и спасало. Я пролепетала что-то про лекарства, которые везу маме, он глянул на меня и ничего не сказал. Посмотрел «аусвайс», который мы сами сделали и подписали за гауляйтера, я сдала его в Музей ВОВ недавно. Помню, что когда делала пропуск, написала в строке «цвет глаз» grün, зеленый. Мне подруга Аня говорит: «Какие они у тебя зеленые, они серые». Ну, я, знаток немецкого языка, стираю «grün» и пишу «шэрыя» — так сказать, в переводе на немецкий (хохочет).
Они подошли к Реме. Он сидел на мешке, который узлом от немцев был повернут. Я смотрю: из мешка дуло торчит… Слава богу, они его не заметили, пропустили. Когда мы уже сошли с колес трактора, он спрашивает: «Почему ты так побелела?» «Потому что дуло из твоего мешка торчало». Тогда он побелел (смеется). Много было таких эпизодов…
Мы пришли и увидели, что немцы впереди нас прошли, сожгли деревни, людей, мне почему-то запомнилось, как коза кричала привязанная полусоженная… Те сведения, которые я давала, приносили пользу. Меня послали как-то в Плещеницы узнать расположение дзотов и пулеметных гнезд, где немцы, где полицаи находятся. Я взяла корзинку, положила в них яйца — вроде как на базар иду — и все сделала, все узнала. Через какое-то время Плещеницы разгромили партизаны, за это мне и дали медаль «За отвагу».
За беседой наблюдал Марио
Наша спецгруппа участвовала в подготовке покушения на гауляйтера Вильгельма Кубе. Многие партизанские отряды думали, как его ликвидировать. Нам удалось выйти на водителя, который работал у Кубе, наши ребята пытались его завербовать, но не успели, его уже убили.
Много было хороших дней, но такого, как день Победы представить себе сложно
Женечка, сестра, погибла в ночь с 14 на 15 июня 1944 года. Это был наш последний бой, мы выходили из окружения около деревни Маковье. Ей было 20 лет, такая хорошая девонька была… Во время войны потери как бы тяжки не были, они воспринимались легче: погибла же не только она, многие погибали… Это общее горе объединяло людей. Мама плакала, еще долго надеялась на ошибку, искала ее, но не нашла. Мне кажется, если бы я тогда взяла Женечку за руку, она бы выжила, или же мы обе погибли. Но так получилось, что я вышла из боя, а она нет…
Вскоре Минск освободили. Я хорошо помню день, когда мы узнали о нашей победе (оживляется, начинает говорить быстрее). Это было в Минске, мы накануне уже все ждали сообщения. На столбах висели репродукторы, мы перебегали от одного к другому, чтобы не пропустить. И ночью в 8 на 9 мая началась страшная стрельба из автоматов — военных в городе было много. Мы с подругой тогда готовились к контрольной по химии. Выскочили на балкон (я жила на Мясникова), все кричат: «Победа! Победа!»
Не знаю, как у нас сердце не оторвалось от радости. Мы на моей несчастной кровати прыгали, пока ее не поломали. Выскочили на улицу, все обнимались, целовались... Более счастливого дня я не помню. Много было хороших дней, но такого, как день Победы представить себе сложно. Подумайте только: четыре года под бомбами, снарядами, а сколько мы в болоте просидели… И вдруг — победа, свобода, никого не убивают. Когда все это пришло, казалось, ничего не надо: только хлеб, вода, картошка обязательно и сало желательно (улыбается).
Ася Поплавская, фото Екатерины Гарбулько
Рекомендуем вам:
Ирина
# 10.05.2017 в 17:04:30
